Дом с маяком: о мире, в котором каждый важен. История Лиды Мониава, рассказанная ей самой - Лида Мониава
Катя Марголис. Следы на воде
«Я учусь говорить “был” уже четыре года».
Это рассказывает женщина, майским днем стоящая на зеленой сцене. Как колеблемая на ветру травинка, она тянет руки к мужу. Он поддерживает ее. Когда-то их было в этом мире четверо.
«Они были близнецами, Рома и Тема, и Ромке навсегда будет четыре месяца, – продолжает она. – Тема сейчас глядит на его фото и говорит: “Ромка захотел остаться малышом”».
Эта сцена и рассказ женщины – часть Дня памяти, который каждый год организует «Дом с маяком». Родители ушедших подопечных хосписа в День памяти высаживают деревья. В 2022-м встреча проходит в подмосковном парке, полном радостного гула: самокаты, мороженое, детские площадки… Сцена посреди парка, вокруг которой амфитеатром сидят осиротевшие родители, словно отделена от всего окружающего мира, сюда есть доступ только избранным, иным. «Сними обувь твою…»
Они поднимаются по маленьким ступенькам, кажущимся бесконечными. Их слова звучат со сцены окликами Орфея к навек утраченной Эвридике.
«Мне мой ребенок не снится, но снится моим друзьям. Я попросила узнать, почему не мне? И Леша передал: “Мама этого не выдержит, ей будет больно, она не сможет дальше жить”, – говорит одна женщина в черном. – А я все живу. За полгода до смерти решили ему сказать правду. Вместе с врачами сказали. Священник, отец Иоанн, говорил: “Леша, у Бога на каждого свой замысел”. Мы с папой спросили: где ты хочешь уйти? “Мне главное, чтобы вы были рядом”. Мы уходили в “Доме с маяком”. Леша выходил на связь с Англией, с Одессой, где у него друг, играл до последнего в любимые игры. Это мне тяжело, а ему хорошо там. Бабушки в церкви говорят: “За вами ангел стоит”. Все наши дети – ангелы, а вы все святые. А те, кто работает в “Доме с маяком”, – трижды, вы меня как коконом окружили».
И еще одна женщина, в белом.
«Лизу я ждала двадцать лет. Старшие у меня близнецы, – говорит она в микрофон. – Помню, как покупала платьица впервые после мальчишеского… Как Лиза смотрела на небо: “Мам, я хочу на небо, как птица”. Пели с ней, уже за три недели до смерти: “Полетим над облаками, а потом вернемся к маме”. Под ИВЛ лежала больше месяца, перестала в какой-то момент дышать – ее старший брат заставил дышать снова, разжимал ей зубы, возвращал… В “Доме с маяком” любимый медбрат был Алхас, Лиза доверяла ему больше всего, последние трое суток он был с нами не отходя. И все равно она говорила, когда совсем тяжело становилось: выйди, мне стыдно. Мама, пойди чаю попей, не смотри. Три года ей было. Как смириться – не знаю».
И еще один голос, одна история.
«Я боялась сюда идти – всё ждала вопроса, каким он был. “Гуси-гуси, га-га-га”, “папама”… Павлюха у меня был улыбаха, только говорить научился. Детский хоспис забрал на себя всё: бюрократию, обезболивание, – всё, чем была забита голова, всё, что мешало любить. И вот мы только любили – столько, сколько могли, до конца. Павлик научил нас жить. Когда что-то случается, я смотрю на его фото и слышу слова, которые, мне кажется, он мог бы сказать: “Мама, живи дальше”».
А другая мама очень хотела девочку, «а у меня все одни балбесы рождались. Врачи сказали, что ребенок химию не выдерживает, лучше отказаться от лечения. А я и тогда была беременна: пока Лиля болела, у меня два мальчика родилось. И теперь перед каждой беременностью мне Лиля снится. “Я должна родиться заново”, – говорит. И я целую ее во сне в губы. Но опять рождаются одни мальчишки, сейчас шестеро детей у меня. Через год, надеюсь, уже в последний вагон заскочу, придет ко мне моя девочка».
Брат Алены Березиной читает посвященные ей стихи: «Как пахнут небеса? Что брать туда? Там запахи фиалок, роз…» Вспоминает, что она лежала в 26-й палате, был март, он стоял у нее под окном больницы. Мать поет песню дочери Насти, которую та написала, узнав о рецидиве своей болезни, и посвятила любимой подруге. А Руслан, мужчина лет сорока в темной куртке и рваных джинсах, мечется с микрофоном по сцене: «Я не буду петь и плясать и улыбаться не буду».
Его обида на весь мир огромная, как купол неба над парком: тронешь – лопнет, так туго натянуты нервы. Его младшая дочь, едва научившаяся ходить, плачет у сцены, просится на ручки к папе, но он словно не замечает ее: «Было у меня три дочки, осталось две… Катя вот, – кивает под сцену, – младшая, а я Дианку больше всех любил. Бывает, оказывается, так, любовь разная… Нас уже выписали, а я все равно купил таргетные препараты и настаивал: давайте лечите. Меня хирург спросил: “Зачем вы мешаете Богу делать его работу?” И я ответил: “А на фига Богу столько ангелов?” Жена, пока лечились, говорила: “Ад здесь, на земле, не где-то там”. Двадцать восемь наркозов, операция на легких, три рецидива, эпидуральная анестезия, четвертый рецидив – Дианка не хотела умирать! Зачем я все это говорю – не знаю, крик души просто. Леоновское кладбище – итог нашего лечения. Из детского хосписа выходят только вперед ногами… Священник тоже ничем не помог. Я спросил его, почему Бог допускает, что дети мучаются, я был такой злой на Бога первые две недели! А потом молился. Я молился каждый день: Всецарице, Ксении Петербуржской, Матроне, каждый день. И что? Из хосписа никто живым не выходит. Паллиатив – комфортный путь на тот свет. Морфин – медленная эвтаназия. Как грустно, что здесь так много людей… Не сидели бы мы здесь, если бы наши дети были живы».
Маленькая Катя поднимает голос все выше, и отец, махнув рукой на зрительный зал, наконец спускается к младшей дочери, неся за собой нерасплесканную обиду на Бога, на людей, на этот май… Он подхватывает Катю на руки, и девочка замолкает.
На сцену поднимается Лида, как обычно, вся в черном. По краям, за лесенками, – фотографии детей и свечи. Каждый год под опекой хосписа умирает около 120 детей. Лида не говорит речи, она достает листок со списком имен, который кажется бесконечным, – ушедшие в этом году. Этот же список бежит за ее спиной на черном
